Жажда жизни: непридуманная история русского солдата Ивана Бардукова

Иван медленно умирал. Организм, ослабленный тифом, а ещё раньше постоянным недоеданием и общей дистрофией, а теперь вот ещё и этим адом под названием инфекционный госпиталь в Кундузе, ещё подавал признаки сопротивления.

Погружение в прошлое

Измученный постоянными головными болями мозг словно тяжёлые неподъёмные жернова перетирал одну и ту же мысль: «...ты должен выжить... ты должен вернуться...». Иногда в часы прояснения сознания он мысленно погружался в прошлое; видел себя совсем ребёнком в маленькой деревне и своё голодное детство. Матери практически не помнил, а отец ушёл из жизни, когда Ване едва исполнилось девять лет. Он даже сейчас на госпитальной койке помнит тепло его шершавой ладони на своих детских вихрах. Отец воевал с первых дней Великой Отечественной, был тяжело ранен в битве за Сталинград и почти до конца войны прокочевал по госпиталям. «Вот, батя, тебя по косточкам смогли собрать, вновь в строй поставить, хотя сам говорил, что был безнадёжен. А я вот тут, в этом тифозном бараке, загинаюсь, и, кажется, никому нет до меня дела. Уже когда война отгремела, для тебя она продолжалась на Западной Украине. И вновь тяжёлое ранение, полученное от бандеровцев. И тогда вновь медики вернули тебя к жизни. Жаль, что только ненадолго».

Всплыло самодовольное лицо главврача его нынешнего госпиталя. «Этот не спасёт!» Лежащий рядом капитан из Воронежа, почти земляк, такой же доходяга, скрипел зубами и матерился: «Ничо, ничо, Вань, прежде чем окончательно кони двинуть, я эту мразь выведу на чистую воду, а не выведу, так прихлопну... В нашей офицерской палате ни мыла, ни полотенец, ни простыней! Видел бы, что в солдатских палатах творится. Мрут как мухи, а он подсчитывает, для него главное, чтобы процентную планку естественной убыли не превысить... Вань, а Вань, делать что-то надо! Не хочу я в его проценты, не хочу в этом ... помирать!».

Иван всё это видел, и уже не в первый раз. В первый раз его выписали недолечившегося. Он был просто счастлив, что вырвался из этого ада. Он глупо улыбался друзьям, наконец-то за недели госпитальной жизни наелся, готов был на любую операцию идти. Ему казалось, что готов. Через неделю тиф свалил его вновь, ещё более страшный и безжалостный. Розовые пятна на животе, груди, спине могли свидетельствовать о необратимых процессах в организме. А их не лечили, их просто изолировали от других, заперли заразу в кундузских бараках и ждали, чем это кончится.

...Вновь зыбкое забытье. Потом прояснение, и перед мысленным взором теперь уже другие кусочки киноленты под названием «Ванькина жизнь». Цех, «его» цех, кузнечно-прессовый, на тамбовском заводе «Комсомолец». И ребята его. Многие, правда, в отцы годятся, впрочем, отца отчасти и заменили. Учили не только слесарному мастерству, но и жизни учили. Учиться заставили. Вспомнил, как после смены засыпал за партой в вечерней школе, а потом и в ТИХМе. Потом в армию всем цехом провожали, сначала на заводе, а потом и на железнодорожном вокзале. В груди стало теплее от этих воспоминаний.

Всплыло лицо старшей сестры с вечно усталыми глазами. Плод ещё довоенной любви отца с матерью, она была гораздо старше Ивана. «Родная моя, как ты там? Это тебе я жизнью обязан. Тогда в девять лет ты забрала меня из опустевшего деревенского дома в Тамбов. Выделила место на полу своей десятиметровой комнатухи. А ведь у тебя своих детей к тому времени трое было. Ты считала свой поступок естественным, о том, чтобы меня в детдом определить, даже не думала. Ты просто взвалила на себя ещё одну ношу и разделила скудный кров и стол на всех поровну. А помнишь, сестра, как наша родственница, на свиноферме работавшая, приносила нам ворованный жмых и мы, голодные, ели и эту пищу, предназначенную для животных?»

Для старшего прапорщика Ивана Бардукова это была не первая война, на которой пришлось побывать. Был 1967 год, когда мы в очередной раз пытались кому-то помогать, влезли в арабо-израильский конфликт. На той войне он был солдатом срочной службы, точнее, матросом большого противолодочного корабля «Слава». Он помнит, как под носом у америкосов они вошли в Суэцкий канал, как потом янки и израильтяне, опешившие от их наглости, обрушили на них шквал огня из всех калибров своего флота. Как ответили мы им тогда и после продолжительной артиллерийской дуэли и сухопутных операций на побережье вынудили их хвалёный 6-й флот убраться из Суэцкого канала. Было страшно на той войне, и на службе той было страшно, но что она по сравнению сегодняшним днём здесь, в Афганистане…

Спасение

Его как инструктора кафедры тактики Тамбовского артиллерийского училища, а одно время начальника полигона на станции Рада, направили в Афган как специалиста оружейника и прикомандировали к дивизиону 122-мм гаубиц. Гораздо чаще приходилось уходить в горы с мотострелками для корректировки огня артиллерии. Это были настоящие непрекращающиеся бои с моджахедами. Он видел гибель и ранения друзей по оружию, и их число не поддавалось осмыслению. Он сам не чаял уже выбраться живым из этой мясорубки. Вспомнил, как рота, с которой он в очередной раз выходил в горы, попала в засаду, а потом была окружена. Их не бросили, о них не забыли. Командир полка направил на их выручку всё, что только имел под рукой, включая комендантский взвод, поваров и других хозяйственников. Сам возглавил операцию по спасению истекающей кровью роты и погиб на броне в этом страшном бою.

Неужели и впрямь суждено загнуться в этом тифозном бараке? «Господи, отчего я не ранен в бою, за что меня тифом угораздило заболеть? Помоги, Господи!» Их жалобы на этот ад не выходили за территорию госпиталя, они отчаялись искать справедливость. Наконец тайком подготовили письмо с описанием всех этих безобразий, зашили его под подкладку фуражки офицера, который (ну не чудо ли?) улетал в Союз. Офицер жизнью поклялся, что выполнит их просьбу, и клятву сдержал. Их письмо попало по назначению, в медицинское управление Генштаба.

Потом был приезд генерала — главного врача-инфекциониста Министерства обороны с большим сопровождением. Увиденное поразило даже этого видавшего виды старого генерала. Потом были обыски, в ходе которых у обслуги находили японские магнитофоны, десятки джинсов и прочих заграничных вещей, полученных в обмен на лекарства, на продукты с госпитальной столовой. Был трибунал и были реальные сроки дисбата этим потерявшим совесть людям — от начальника госпиталя до последнего повара. Уже через считанные дни появились и лекарства, и мыло с полотенцами, и пища настоящая.

Всё это будет потом, а пока Иван попросту умирал. Словно скала обрушилась: «Рая, Раечка, люба моя, хотя бы мельком повидать тебя, хотя бы раз!». Лицо жены представилось так близко, так явственно, что сердце ухнуло от тяжести. Потом и вовсе наступила темнота, а глохнувшее сознание в последнем рывке проскрипело: «Что? Неужто действительно конец? Нет! Я выкарабкаюсь! Я вернусь! К тебе вернусь, к сыновьям вернусь».

Капитан из Воронежа, увидел, как Иван резко дёрнулся на своём матрасе, упёрся затылком в замызганную подушку и затих. Увидел расширенные глаза старшего прапорщика, которые стали заволакиваться бессознательной мутью. Капитан закричал что есть мочи, он звал медсестру, врачей. За дни, вместе проведённые в госпитале, он сдружился с Иваном, он зауважал своего «почти земляка» из Тамбова, он полюбил этого старшего прапорщика, если можно применить это слово к мужским отношениям. Полюбил за то, что тот никогда не плакался на судьбу, никогда не скулил, не канючил, никогда не хвастал, который, сам доходяга из доходяг, ухитрялся сказать ослабевшему: «Ничо, ничо, мужики, хуже бывало — прорвёмся!»

Медсестра успела, и укол успел, всего один-единственный укол, в котором было спасение, в котором была надежда, и Божьим провидением сама жизнь в нём была.